#34, 5 сентября 2000 года. Содержание предыдущего номера...

NOT PARSED YET

Картинки с ярмарки Регина КРАСИК, Видия ЖЕЛЕЗНОВ (N34 от 05.09.2000) Мы давно привыкли считать Брайтон Бич неофициальной столицей русскоязычной иммиграции, предсказанной еще Исааком Бабелем: "Думается мне, потянутся люди к морю и к солнцу". Для жителя Нью-Йорка Брайтон Бич - лишь одна из южных окраин Бруклина, конечная станция оранжевой линии подземки. В русском же языке Брайтон Бич давно стал легендой, синонимом эмиграции, олицетворением русской Америки. далее Большеглазый император, семейство морских карасей Дина РУБИНА, Иерусалим, 2000 (N34 от 05.09.2000) Омерзителен этот мир, Сеня. Омерзителен... Порой такая тошнота подкатит, особенно к своей роже в зеркале - хоть неделями не брейся... далее 1 ---------------- Картинки с ярмарки Регина КРАСИК, Видия ЖЕЛЕЗНОВ (N34 от 05.09.2000) Мы давно привыкли считать Брайтон Бич неофициальной столицей русскоязычной иммиграции, предсказанной еще Исааком Бабелем: "Думается мне, потянутся люди к морю и к солнцу". Для жителя Нью-Йорка Брайтон Бич - лишь одна из южных окраин Бруклина, конечная станция оранжевой линии подземки. В русском же языке Брайтон Бич давно стал легендой, синонимом эмиграции, олицетворением русской Америки. История русскоговорящего Брайтона началась в середине 60-х, когда в СССР позволили эмигрировать семьям, имеющим родственников в Израиле. Большая часть тех первых эмигрантов до Израиля так и не доехала: оказавшись в Вене, перевалочном пункте советской эмиграции, многие приняли решение отправиться за океан. Брайтон же еще в начале XX века стал новым домом для первых еврейских семей из Восточной Европы. Несколько десятилетий язык идиш был на "брайтонском пляже" как бы государственным. Потом дети первопоселенцев выросли и оставили родные гнезда. Первые советские эмигранты увидели покинутый город: закрытые магазины, заколоченные окна, уличная преступность. У новых эмигрантов, оказавшихся в Нью-Йорке с сотней долларов в кармане, особого выбора, где жить, не было: самое дешевое жилье в Нью-Йорке было здесь, на Брайтон Бич. Еще в середине 70-х дом с магазинчиком на главной брайтонской улице, Брайтон Бич Авеню, продавался всего за 5 тысяч... Брайтон так бы и остался самым заброшенным уголком столицы мира, если бы в преддверии московской Олимпиады советское правительство не решило ослабить эмиграционный режим. С 1978 по 1980 год в Нью-Йорк прибыло без малого 23 тысячи эмигрантов, подавляющее большинство которых осело как раз на Брайтоне. Новоиспеченные брайтонцы уже не знали идиша, - как, впрочем, и английского. Потом эмигрантский поток из СССР снизился, в последующие шесть лет сюда приезжало от силы 500 человек в год - но Брайтон Бич уже стал русским. Самые предприимчивые иммигранты начали свой бизнес, открывая магазины, рестораны, клубы или экспортно-импортные компании. Большинство работали на бывшую родину - и в итоге на Брайтоне возникла своя "маленькая Америка". Все то же самое, что в "большой Америке", но по-русски. Сейчас почти 80 процентов всего бизнеса на Брайтоне принадлежит нашим. Многим из них удалось реализовать великую американскую мечту - стать миллионером. Борис Талис - яркий пример того, как в "маленькой Америке" можно делать большие деньги. Эмигрировав из Одессы в 1989 году, он сразу осознал потребности диаспоры и создал транспортно-почтовую компанию United Air & Parcel. Отправка посылок на бывшую родину оказалась на Брайтоне столь актуальной, что вскоре владелец прибыльного бизнеса опубликовал книгу с советами будущим эмигрантам. Но звездный час нового американца был впереди: воспользовавшись однажды услугами компании Western Union (надо было срочно передать деньги своим в Одессу), Талис быстро оценил, насколько удобнее отправлять родственникам вместо посылок деньги. После установления партнерских отношений со всемирно известной Western Union бизнес стал расти как на дрожжах: 56 пунктов обслуживания, и все принимали переводы Western Union, через которые щедрые жители Брайтон Бич ежемесячно отправляли около 1,2 миллиона долларов. И все бы так и продолжалось, если бы на Брайтон Бич, в погоне за все тем же фантастически дешевым жильем, не хлынула новая волна эмиграции. Но уже не из России, а из Мексики, Пакистана и с Ближнего Востока. "Скоро здесь все станет другим, - грустит Марина Шапиро, исполнительный директор Brighton Beach Business Improvement. - Это будет многонациональный район, а не только русский". Что делать, такова судьба всех национальных районов Нью-Йорка. В Нью-Йорке легче найти работу, привыкнуть к новым традициям и обычаям. Только освоившись, эмигранты начинают проникать в глубь Америки - а город тем временем живет как гигантский организм, постоянно видоизменяясь. И если China Town все еще населяют китайцы, то Little Italy из итальянской обители давно превратилась в пристанище туристов. И все-таки очень может быть, что Брайтон ждет "китайская" судьба: пройдут десятилетия, прежде чем район потеряет колорит "маленькой Одессы". В подтверждение своей жизнеспособности последние 24 года "старые" брайтонцы устраивают ежегодные смотрины своих достижений - фестиваль Brighton Beach Street Fair. И вот в прошлый уикэнд Брайтон принимал гостей со всего Большого яблока и из соседних штатов. Как принято в Одессе, не только в "большой", но и в "маленькой", все на фестивале было самое-самое: лучшая пресса (американская и российская), лучшие теле- и радиостудии, вещавшие нон-стоп, лучшие артисты на концертных площадках... Гениальные дети (Брайтонский детский балет, занимающий призовые места на конкурсах США, и детский мюзик-холл), любимый клоун Шмуги (местный программист Дмитрий Пятковский), главный брайтонский певец (Сергей Ковешников, ныне сотрудник одной из крупнейших юридических фирм Нью-Йорка). Из наших знаменитостей на фестивале отметились первые лица отечественной литературы и журналистики - Эдуард Успенский, Виктор Шендерович и Игорь Иртеньев. Видимо, их привлекли на Брайтон Бич разлагающие запахи шашлыков, плова и родных истинному брайтонцу - и москвичу - уральских пельменей. После еды все разминались в городке аттракционов: Брайтонский конкурс тяжелоатлетов выиграл тот самый Валерий Федоренко, который на праздновании 850-летия Москвы 850 раз поднял двухпудовую гирю. На Brighton Beach Business Improvement можно было купить все - все-таки это ярмарка. И что-нибудь даже выиграть - например, приз в лотерее генерального спонсора ярмарки, все той же компании Western Union, мирового лидера в сфере срочных денежных переводов. В самой компании считают, что, участвуя в ярмарке, ее сотрудники лучше могут оценить потребности диаспоры - тех самых людей, которым Western Union дает уникальную возможность вовремя помочь близким людям. Сказано всерьез, хотя само событие - веселое. Как и весь Брайтон Бич. /Репортаж/ ------------------- Большеглазый император, семейство морских карасей Дина РУБИНА, Иерусалим, 2000 (N34 от 05.09.2000) Омерзителен этот мир, Сеня. Омерзителен... Порой такая тошнота подкатит, особенно к своей роже в зеркале - хоть неделями не брейся... Нет, не хочу я сказать, что ненавижу здесь всех и каждого. Наоборот, отдельно к каждому я вполне прилично отношусь. Но вместе взятые, они сильно дешевеют... Мне дочь, Иринка, говорит - это в тебе болезненное самолюбие ворочается. А при чем тут самолюбие? Мне здесь обижаться не на кого. Наоборот: я, пока за стариками ходил, знаешь, сколько людей перевидал. Какие характеры, какие судьбы! Нет, я не жалуюсь. Уход за стариками - дело как дело. Что тяжело - не успеешь к нему привыкнуть, а он - брык, и... Ну ничего, вот уж я отдохну, на нарах. Мне мой адвокат - какая женщина, Сеня! - тонкая, как струна, юбкой играет, длинной, цветастой своей цыганистой юбкой, - нам, говорит, самое главное - добиваться штрафа. Только не заключения. Нет уж, говорю, геверэт Зархи, вы, пожалуйста, добивайтесь именно заключения. Отдохнуть охота... Я это, Сеня,.. водяры притащил. Водка дезинфицирует. Ну, за твое выздоровление! ...Да, а когда я на иврите стал боле-мене лепетать, меня бросили на местные, что называется, кадры. В общем, как любят говорить в таких случаях евреи, - со мной считались. Старик у меня был, Марком звали. Я его называл Марко Поло, потому что он из дому сбегал. И вот что любопытно: прекрасно готовил, стол сам сервировал - обалдеешь. Бывало, приду к нему утром, а у него уже к завтраку на две персоны накрыто, да как: тарелочки одна на другой, салфеточки льняные уголком, ножик к вилочке, ложка к ножику... А вот имя свое забывал. Как сбежит - ищи-свищи, находили его и в Хайфе, и в Акко. От нацистов убегал, он ведь всю войну в Берген-Бельцене у газовых печей грелся. Выжил, потому что за поляка себя выдавал. Пять побегов за три года. Биография, понял! Я с ним должен был с утра до часу сидеть, а в три приходила племянница. Так вот, на эти два часа перерыва у нас с ней уговор был: я его запирал в квартире и ключ в почтовый ящик бросал. И однажды он таки уговорил меня не запирать его. Да так толково, так убедительно объяснял. Я и думаю: действительно, что ж я такого разумного человека, как зверя в клетке, держу... Ты уже понял, Сеня, что он смылся, как только я за угол дома завернул... Нашли его дня через два аж в Кацрине, на Голанах. Так что с работы меня выгнали. Но нет худа без добра. Я за эти два месяца тьму картинок написал: пейзажей, этюдов. В религиозном районе Меа-Шеарим, в Иерусалиме, там очень живописно. Приезжал с утра на автобусе, расставлял этюдник... Дай-ка я тебе чуток налью. Больничными порядками это ж не запрещено... Погоди, поближе поставлю, тебе ж не с руки, загипсованному. Будь здоров, Сеня!.. Помню, месяца через два после приезда нашу группу с курсов иврита повезли на дешевую экскурсию в Эйлат. Ну, дешевая, она и есть дешевая. Вместо отеля какой-то кемпинг, автобус допотопный, с испорченным кондиционером. Но ведь море-то, Сеня, не дешевеет, горы-то уценке не подлежат. А как спустились мы в этот огромный подводный аквариум, прямо на дно моря, тут все обалдели. Вот стоишь ты как бы на самом дне, а вокруг медузы парят, водоросли колышатся, стайки золотистых рыбок шныряют. Вдруг из синих глубин выплывает на тебя красная, в черную крапину рыбина, и ворочает плавником, и таращится, и сквозь высоченные водоросли туда-сюда сигает. Там еще такая рыбка была, не очень заметная, но как-то чудно в каталоге называлась: "Большеглазый император, семейство морских карасей". Такое нежное, удивленное и беззащитное имя... И был в той нашей группе один симпатичный старичок. Он совсем ошалел в этом аквариуме. Стоит посреди зала, на палочку опирается, лысой головой ворочает и вдруг как выдохнет: "Жить хочется!" А сам в этих очках-линзах похож на ту рыбу, "Большеглазый император, семейство морских карасей"... Нет, себе я больше не налью. Я, Сеня, когда выпью, неаккуратным становлюсь, тяжелым человеком. Не надо. К тому ж я под судом, тоже учитывай... А потом уж мне по-настоящему повезло. Это я про то, как Дани встретил. У нас в подъезде живет один парень, Рони. Очень преуспевающий страховой агент. Вообще-то у него и вилла есть, только он ее семье оставил, а в нашем доме квартиру снимает. Веселый такой, разбитной. И чудовищно способный к языкам. У кого он только русских словечек не нахватался! Каждый раз какой-нибудь новый перл. Ну вот, стою я однажды на остановке, жду автобуса, так как мой калека-"фиат" опять в нокауте. Тут Рони на своем "крайслере" подкатывает, высовывается из окна, рожа, как всегда, сияет: "Михаэль, - кричит, - ка-а-зел, вашя блягародия! Падем баб тряхать!". Это у него значит - "садись, подвезу". А в машине он говорит: - Михаэль, хочешь заработать? У меня есть одна клиентка, очень богатая дама. Миллиардерша. Обладательница огромной коллекции произведений искусства. Купила недавно на аукционе "Сотбис" фрагмент какого-то древнеегипетского барельефа, четвертое тысячелетие до нашей эры. Недорого, тысяч восемьдесят долларов. И лежал этот барельеф на тумбочке в холле, ждал, когда повесят. Но, как назло, в доме у них что-то с электропроводкой случилось, вызвали монтера. Тот встал одной ногой на стремянку, а другую для удобства на тумбочку поставил, на восемьдесят тысяч долларов. Монтер, понимаешь, парень простой. Так что геверэт Минц ищет сейчас реставратора, русского. - Почему именно русского? - спрашиваю. Рони мне подмигнул и говорит: - Ты простой, Михаэль, или придуриваешься? Потому что наш возьмет за эту работу впятеро дороже. А геверэт Минц раскошеливаться не любит. Ну, что тебе сказать, Сеня. Привез он меня на эту виллу. Собственно, там не вилла, а имение. Небольшой такой замок, окруженный разнообразными постройками, английский сад, аллея пальм, оливковая роща, луг, конюшни, ну и всякие теннисные корты, подземные гаражи. Короче - одна из пяти самых богатых семей в стране. Чего там мелочиться. Взглянул я, Сеня, на этот барельеф и в глазах у меня потемнело. От него три куска остались, и какое-то крошево. Стою, смотрю и молчу. Геверэт Минц сухонькая такая, невзрачная немолодая женщина, затрапезно одета, на затылке хвостик аптечной резинкой перетянут. Типичная миллиардерша. Очень вежливая дама. Понимаете, говорит, мне не так денег жалко, как обидно. Этот фрагмент барельефа в течении шестидесяти веков был в целости и сохранности, а в моем доме рассыпался под ногой болвана. Не могу смириться. Посмотрите, справитесь ли... И тут, Сеня, меня профессиональная гордость взяла. Ну, думаю, акула ты. Ты этот свой барельеф можешь сейчас веничком на совок подмести и в ведро ссыпать. Только туда ему и дорога. Спра-авитесь ли! А вслух отвечаю, очень корректно: в том смысле, что, если я был хорош как реставратор Пушкинскому музею, то уж вам, как-нибудь, подойду. В общем, злость, Сеня - лучший двигатель дела. Два дня я над этими останками сидел. Собрал кусочки, склеил, на металлический каркас с изнанки посадил - работа адова, - ну и кисточкой поработал, глазик там, синий, длинный, египетский, ну, как положено. Парочку иероглифов засобачил. Лет через двести египтологи с ума сойдут, расшифровывая... Видел бы ты, какое впечатление на геверэт Минц произвел мой новенький барельеф. Она просто оцепенела. Стоит, ахает, головой качает. И Рони - он меня к ней привозил и забирал, пока я там работал, видно, очень хотел богатой клиентке угодить - тоже ужасно доволен. Вроде это и его заслуга тоже. По плечу меня похлопывает, говорит с такой гордостью: "Казел, ващя блягародие!" Вот тогда я впервые увидел Дани. И как-то сразу все понял. Не только потому, что он на вид такой странный, лохматый, толстый и неприкаянный. С вечно расстегнутой ширинкой. А потому, что все они там к нему так относятся, словно он идиот. То есть, конечно, на голову он больной, но дело же не в этом... В общем, он вцепился в меня, как клещ, и заявил, что хочет брать уроки живописи. И мамашке, как я понимаю, просто некуда было деваться. К тому же она после барельефа разохотилась и собралась нагрузить меня еще кое-какой реставрационной работой. Кстати, и заплатила неплохо. Я за эти деньги знаешь сколько дней должен был бы старикам задницы мыть! Договорились, что три раза в неделю по три часа я буду с Дани заниматься живописью, рисунком, и - как я понял - чем придется, вернее, всем, что взбредет в его маниакально-депрессивную башку. Поначалу я просто не знал, как к нему подступиться. Представь себе - тридцатилетний мужик, измученный ожирением и тяжелым диабетом. И абсолютно не знающий, куда себя деть. Хотя все было не так-то просто. Выяснилось, что мой идиот владеет пятью языками. Классическую музыку знает не просто досконально, а подробно объясняет, чем отличается исполнение седьмой симфонии Брукнера Филадельфийским оркестром под управлением Г. фон Карояна от исполнения Израильским филармоническим под управлением Зубина Меты. А сейчас ему охота писать картины маслом и акварелью. Ладно, думаю, маслом, так маслом. Для начала повел его в Тель-Авивский музей. Завожу в зал импрессионистов. Он бродит со скучающим видом. - Нравится? - спрашиваю. Он как-то странно взглянул на меня и говорит: - Да, нравится. А висят, Сеня, по стенам - Ренуар, Писсаро, Моне... И Дани, значит, среди этих картин, с совершенно депрессивной физиономией. И одежда, как всегда, в полном беспорядке. Я разозлился. - Подожди, - говорю, - для занятий с тобой мне действительно надо знать, нравятся ли тебе эти картины. И застегни ширинку. А он опять как-то странно на меня взглянул и говорит: - Ну, нравятся, конечно... Ведь это наш зал. Я пригляделся - мать честная! Там табличка на стене - "Картины из коллекции Сарры Минц". Это я, значит, привел его в музей смотреть его собственные картины. Потом я принялся учить его азам рисунка и живописи. Только он быстро уставал, терял внимание, погружался в себя. Окружающих просто не видел. Никого - ни прислугу свою, ни девицу, которая приставлена спать с ним на его вилле, уж не знаю - что он там с ней делал, ни докторов... Бывало, прикноплю ему лист к мольберту, он набросает рисунок, положит несколько мазков - и все, кисть в сторону. Ну, я заканчивал. И ему очень нравилось. И геверэт Минц тоже нравилось. Она вначале довольно часто приезжала контролировать ситуацию. Потом, видно, успокоилась. Уже минут через двадцать после начала урока он говорил: - Мне скучно, Михаэль. Расскажи что-нибудь. И я ему рассказывал. Про то, как мы на Байкал в стройотряды ездили, про поезда, про тайгу. Всех друзей вспомнил - кто кого бросил, кто алкоголиком стал, кто известным художником. Рассказал, как меня пригласили участвовать в реставрации "Данаи". В общем, всю свою жизнь. Потом стал пересказывать знаменитые произведения русской литературы. Только сюжеты, конечно, - как вроде все это со мной происходило. И вот что интересно: про Катину смерть рассказал, как про чужую, а "Дом с мезонином", помню, так трогательно поведал, сам увлекся, дрожь в голосе. Так и закончил: "Мисюсь, где ты?" И тут мой Дани заплакал. Я даже испугался. Взялся, называется, человека от депрессии спасать. А он плачет, толстый несчастный миллионер, сотрясается весь от рыданий. "О, Михаэль, - говорит, - бедный, бедный Михаэль. Какая трагедия, какая печаль!..". А то часто прерывал меня на полуслове, говорил - поехали! И мы садились в мой скособоченный пятнадцатилетний "фиат" и ехали на берег моря. Он любил собирать ракушки. Сосредоточенно, долго бродил, увязая в песке, сопя, пот градом катился. Дышит тяжело, рот раскроет - просто рыба, выброшенная на берег. Большеглазый император, семейство морских карасей... Потом мы ехали куда-нибудь обедать. Я, Сеня, все самые дорогие рестораны в Тель-Авиве и окрестностях тогда узнал. Однажды он приказал ехать в Иерусалим. Там, говорит, покажу тебе арабскую харчевню - узнаешь, что такое настоящий "меурав". Нет, Дани, отвечаю, Иерусалим высоко, моя колымага в гору не вытянет. - Ах да, я и забыл, ты же бедный. Ты бедный, да, Михаэль? Я дам тебе денег, у меня есть. Сколько тебе дать? Два миллиона хватит? Только маме не говори. Я его заверил, что буду нем, как рыба. Я-то знал, что никаких денег у бедняги нет, фактически они лишили его права распоряжаться своей частью капитала, его семейка. Содержали его дом, прислугу, давали деньги на карманные расходы - тебе бы, Сеня, на месяц хватило того, что у него в правом кармане жилета лежало. Да только все это была чепуха по сравнению с тем, на что он имел право... В общем, стал я непонятно кем: не педагог, не сиделка, а шут знает кто. Впрочем, было в прежние времена такое слово - "компаньонка". Именно в женском роде. Так вот, я чувствовал себя компаньонкой, и поначалу это меня бесило. Потом думаю - не все ли тебе равно, Мишка, за что тебе платят твои три гроша. Живи и радуйся. А со временем я стал к Дани не то чтобы привыкать - к нему невозможно было привыкнуть,- стал понимать его, чувствовать перепады его настроений. И он ко мне страшно привязался. Бывало, стоит мне вырваться на волю, как уже через десять минут верещит выданный мне радиотелефон, и я слышу голос Дани: - Михаэль, где ты? Я соскучился. Поговори со мной. А я, значит, в машине - телефон плечом к уху прижал, руль кручу и какую-то херню несу. Иринка мне говорит: - Ты, пап, совсем дома не бываешь. - Доча, - говорю, - я Шехерезадой, бля, заделался. А она мне: - Гляди только, как бы на утро тебе чего-нибудь не отрубили. Словом, Сеня, не сразу, но со временем я стал чуть ли не членом семьи. Говорю тебе - он без меня жить не мог. Поэтому таскал даже на семейные сборища. А теперь я тебе всю их семейку опишу. Кроме главной, мамаши, геверэт Сарры Минц, есть у них еще дядя, бездетный старый хрен, владелец чуть ли не половины отелей на Мертвом море, нескольких гигантских автостоянок, и еще кой-какой мелочишки, вроде двух-трех ресторанов на набережных Тель-Авива. Это мне Дани рассказал, меланхолично-равнодушно. Все это хозяйство, как я понял, должно со временем остаться Дани и его младшей сеструхе Илане. И вот тут я умолкаю. Более омерзительной девицы я в жизни не встречал. Внешне она похожа на мать, такая же невзрачная. Но богаче невесты в стране, я думаю, нет. Хахаль ее - уже как бы официальный жених - тоже не с помойки: генеральный директор одного из трех крупнейших банков. Я тебе к чему все это перечисляю? Чтоб ты за них, Сеня, не волновался. Так я, говорю, про семейные сборища. Поначалу они сильно сопротивлялись - оно понятно, на черта им в гуще их бомонда моя потертая эмигрантская харя? Да и разобраться - кто я для них такой? Все равно что таиландка, которая Дани жратву готовит. Никакой разницы, если вдуматься. Хотя геверэт Минц - она любит, чтобы все было красиво, - представляла меня гостям как художника, реставратора, педагога "нашего" Дани и спасителя "нашего барельефа" - после чего все гости отправлялись в холл смотреть на барельеф. Но потом я им, видно, надоел. А может, они стали опасаться, что я оказываю на Дани какое-то особенное влияние. И ему, надо полагать, намекали. Сначала слегка, потом уже покрепче. Особенно сестра. Она меня как-то сразу невзлюбила. Есть у нее одна особенность - умеет смотреть сквозь тебя так, что ты и сам начинаешь сомневаться в своем существовании. А я, Сеня, страшно не люблю сомневаться в своем существовании. Я, понимаешь, убежден, что существую. Говорю, выражали ему по-разному протест. Но Дани же мой упрямый, как осел. Он доверчивый, но если уж вобьет себе в голову, что кто-то его притесняет - упрется и с места не сдвинется. В первый раз, когда на приеме в честь Пурима сестричка отвела его в сторону и стала что-то объяснять с кислой физиономией, он как взревет: "Нет, он здесь будет! Будет! Можешь лопнуть от злости, а он здесь всегда будет! Где я - там и он". В тот раз мамаша их разняла. Геверэт Минц всегда на страже, чтоб братик с сестричкой не выцарапали друг другу зенки. Привыкла изображать "аидише маме в кругу любящей семьи". Нет, она тетка неплохая, во всяком случае, я так думал, пока не понял, что она заодно со своей доченькой и с ее женихом. Понимаешь, довольно скоро - по обрывкам разговоров, по каким-то летучим взглядам, по жестам я понял, что они хотят Дани моего запереть в психушку - конечно, в дорогую, роскошную психушку, - но так, чтоб затем, на основании медицинских исследований, отстранить от денег до конца жизни. Время от времени они собирались всей кодлой - и мать, и дядька, и сеструха с хахалем - уговаривать его подписать какую-то бумагу и согласиться кому-то "показаться". В общем, Сеня, ни черта я в этом не понимаю, но обложили они его, как зайца. Мне кажется, что вот эти их настойчивые домогательства и вгоняли его в депрессию. Впрочем, и их можно понять: все-таки башка у него, при его пяти языках и симфониях Малера, была достаточно отъехавшей. Словом, Сеня, шут их знает, этих богатеев. Чужая это жизнь. Но только я страшно Дани жалел. Смешно, да? Немолодой нищий художник-эмигрант при сумасшедшем миллионере. Компаньонка небритая, да и трезвая не всегда... Короче, в тот раз - это был званый обед по случаю дня рождения геверэт Минц - сестрица решила затеять со мной разъяснительную беседу на тему предстоящих выборов в правительство. Пыталась научить, за кого надо "русским" голосовать. Я ей сказал, что разберусь с Божьей помощью сам. Вот только научусь буквы складывать, ручку унитаза дергать и от телевизора не шарахаться. Она позеленела от этих слов, вернее от моего тона, а еще вернее от выражения моего лица, за которое, Сеня, я никогда не ответчик, и сказала, что она всегда считала, что "русским" нельзя сразу давать право голоса, а нужно ждать лет десять, когда они научатся жить в цивилизованной стране и приучатся цивилизованно выражать свою волю. Я от этого слова, Сеня, от слова "воля" просто чуть не задохнулся. И сказал ей: - Кстати, о воле: ты здесь потому, что тебя родили здесь. А я здесь потому, что я этого - захотел! И вот тогда она посмотрела на меня своим сквозящим-мимо-взглядом и отошла к жениху. И все они, кроме Дани, сделали вид, что меня нету. Как будто я издал непристойный звук. И вот, знаешь, терраса передо мною, уставленная столиками с разной неслабой выпивкой и охренительной закусью, а дальше - лужайка зеленая, а дальше - аллея пальм и олив, и такой покой в воздухе, такая сладость, как будто весь мир - это и есть вот такие террасы, лужайки и аллеи, как будто ничего больше не существует в природе и никого - и меня, Сеня! Никого нет, кроме этих богатеев, готовых даже родного человека упечь в желтый дом, если он им ихнюю компанию портит. И сидел я так, наливаясь дорогим вином и злобой, и смотрел, как вокруг ходят оживленные эластичные люди и смотрят мимо, и в упор меня не видят. Мне Дани что-то говорит-говорит, а я и не слышу, опускаюсь куда-то на дно темного аквариума, в плотную толщу свинцовой воды. И вроде как я - рыба, немая рыба, плавником едва шевелящая, мордой в стекло тычется и на людей таращится. Большеглазый император, семейство морских карасей... Ну, думаю, сиди - не сиди, а начинать надо. И когда это все зазвенело, и загремело, и раскатилось по террасе, и бабы заверещали, а официанты забегали - я встал и пошел вниз, через лужайку, и по аллее пальм и олив - прямиком к воротам, за которыми стояла неподалеку моя колымага. И все время, пока я шел, за мной бежал Дани - тряся брюхом, задыхаясь и подвывая: - Михаэль! Стой, Михаэль, не бросай меня! Я сел в машину, он ввалился рядом. Я сказал: - Все, Дани. Кончено. Урок изобразительного искусства окончен навсегда. Вылезай! - Нет! - сказал он. - Я еду с тобой. - Сумасшедший, несчастный карась, - заорал я, - ты что, не понимаешь, что я раскокал твоей мамаше всю парадную посуду саксонского, небось, или еще какого-нибудь долбанного фарфора?! Она сейчас звонит в полицию, меня посадят. - Я найму тебе адвоката, - сказал он. - Только забери меня к себе! Я буду аккуратным. Я буду следить за ширинкой. Только не бросай меня здесь! Мы ехали по городу - я вез его к нему на виллу, а он хватал меня за руку и умолял не бросать его. И когда я пересекал Ибн-Гвироль, в районе улицы Каплан, возле одной из закусочных я вдруг увидел старого Марка, да, моего беглеца, Марка Поло! Он стоял в мятой домашней куртке и в тапочках на босу ногу. И я сразу понял, что он опять сбежал из дому. Я свернул на соседнюю улочку, велел Дани, чтоб сидел в машине, как пришитый, и помчался назад. Слава Богу, Марко Поло все еще стоял там, рассматривая безумными глазами шницеля и куски курицы в витрине. - Марк, - говорю, - привет, ты что, не узнаешь меня, Марк? Я же Михаэль. А он, Сеня, смотрит так вежливо, беспомощно, тапки стоптаны и кто его знает, какой день он в бегах. - Пойдем, Марк, - говорю, - ты же хочешь есть, а? Кушать хочешь? - О, - говорит он, - с большим удовольствием составлю вам компанию. Заодно и познакомимся. Говорю тебе - можно с ума сойти, какой он вежливый, утонченный господин. Я почему еще хотел затащить его в эту закусочную - накормить, конечно, но главное, - оттуда я мог позвонить его племяннице. Зашли мы внутрь, я заказал ему стейк, салат, и велел булочек принести побольше, для себя. На две порции наличных не хватало, а на кредитную карточку мне давно уже банк не отпускает. И, знаешь, старикан мой и вправду, видать, ошалел с голодухи. Официантка принесла булочки, так он, не дожидаясь остального, кинулся их маслом намазывать и уминать за обе щеки. Но перед тем все-таки сказал ей: - К маслу острый нож не подают, милочка. Такой эстет, что ты... Отошел я позвонить, а когда вернулся - те уже за соседним столиком сидели. Я их и не заметил, вернее, внимания не обратил. Мало кто там сидит. Люди обедают... Конечно, всего этого могло просто не случиться, если б мы с Марком не говорили на иврите. А на каком еще языке я с ним мог разговаривать? Ну, и те не подумали... Не могли они знать... Да я все понимаю, Сеня... В общем, один другому говорит громко и довольно добродушно: смотри, говорит, вон у окна - божий одуванчик, номер на руке. В концлагере небось дерьмо жрал, а здесь сидит, ножиком и вилкой умеет, как будто так и надо. А другой ему говорит: я бы их, местных, опять всех в зону согнал, проволокой бы оградил, влез бы в сапоги, с плеткой бы похаживал и одним глазом посматривал. Тот, второй, заржал и спрашивает: почему одним? А этот говорит: да нет сил на них двумя глазами смотреть. Тогда я, Сень, поднялся и говорю ему: - Ну, насчет глаза я тебе подсоблю... Вот витрину, Сеня, ты ж понимаешь, я совсем не имел в виду. Я ж не сумасшедший, не дебошир какой-то. Просто ты в нее врезался, когда полез разнимать, наткнулся на столик и равновесие потерял. Черт знает, из какого стекла они эти витрины заказывают. Им бы все экономить... Я почему к тебе сюда пришел и все это рассказываю? Ты мне сразу понравился, еще там, когда прямо с улицы вломился - драку разнимать. А этот, думаю, мудила, откуда взялся - прет, не разобравшись... Но я сейчас не об этом. Я - про Марка. Он ведь так и не поел по-человечески. Знаешь, когда полиция прибыла, и "амбуланс" тебя уже увез, в ту самую минуту как раз племянница Марка в кафе вбежала. Так испугалась, бедная! Думала, может, это Марк набедокурил. А он за столиком сидит, бледный, растерянный, весь битым стеклом осыпанный. Ничего не понимает. Переливается на солнышке, как рыба. Как большеглазый император семейства морских карасей... Я когда встречаюсь со своим адвокатом, - а эта дама один из самых лучших тель-авивских адвокатов, и самое смешное, что ее услуги оплачивает геверэт Минц, - так вот, когда я с ней встречаюсь в ее сногсшибательном офисе, я, Сеня, глаз не могу от нее оторвать. Сидит, ногу на ногу перекинув, босоножка чуть ли не у моего носа покачивается - легчайшая, серебристая, ремешок так любовно оплетает высокий подъем ее загорелой ступни, а пальчики - как вылепленные, один к одному. Голос у нее тугой, нежно-картавый, и вся эта женщина, Сеня, сделана из листового железа. А если я скажу тебе, сколько лет после Катиной смерти у меня не было женщины, ты просто не поверишь... Но вот, знаешь, в чем я уверен, Сеня, - что все-таки душа бессмертна. В том смысле, что на фиг было затеваться со всем этим мирозданием, если такая изящно сработанная вещица, как человеческая душа - одноразового пользования? Это ж нерентабельно, а? Поэтому я верю, что когда-нибудь все устроится, к чертовой матери. И со мной, и с остальными. Все верю и верю, вопреки здравому смыслу и тому, что видят мои собственные глаза. Верю и верю, что бы со мной ни делали... Как там Рони говорит, страховой агент: "Козел, ваше благородие!"... /Иностранная литература/